Игорь Макаревич и Елена Елагина — дуэт супругов, художников-концептуалистов. Монументалисты и скульпторы, они занимались также книжной иллюстрацией, фотографией, сценографией и участвовали в знаменитых перформансах группы «Коллективные действия» в 1980-х.
На их счету — объекты самые невероятные. Например, вполне реальное панно для зала заседаний Политбюро в Кремле и череда блестящих мистификаций, каждая из которых тянет на мифологический эпос. Их работы хранятся в Третьяковской галерее, Русском музее, Московском музее современного искусства, Музее Людвига в Аахене, Центре Жоржа Помпиду, Библиотеке Конгресса, частных собраниях в России и за рубежом.
Новая выставка Макаревича и Елагиной, организованная Stella Art Foundation, открылась в Вене в Музее истории искусства, где она будет показана в течение четырех месяцев. В Австрию привезли их проекты разных лет. Работы из циклов «Изменения», «Лаборатория великого делания», «Закрытая рыбная выставка», «Homo Lignum» вступят в диалог с картинами Питера Брейгеля-старшего, Альбрехта Дюрера, Рембрандта, Снайдерса.
Накануне открытия выставки корреспондент «РГ» побеседовал с художниками.
Российская газета: Года четыре назад в Третьяковской галерее показывали вашу ретроспективу, которая называлась «В пределах прекрасного». Там пределы прекрасного доходили, по-моему, до русского авангарда. Мастера Северного Возрождения от него все же очень далеки. Вас это не смущает?
Игорь Макаревич: Русский авангард — это, конечно, наше все. Но не настолько, чтобы пределы прекрасного им ограничить. А уж Питер Брейгель-старший — моя давняя и прочная привязанность. Когда узнали, что есть возможность показать свои работы рядом с его знаменитой «Вавилонской башней», были счастливы.
РГ: И каков будет ваш ответ «Вавилонской башне»?
Макаревич: «Грибная башня». Она спроектирована специально для Венской экспозиции. Должна была стать неким современным подобием Вавилонского сооружения — несколько лестниц устремлены к потолку зала. Но потом нам сказали, что на лестницы могут залезть дети и, не дай Бог, мало ли что... В итоге мы изменили проект — венчать все будет аналог башни Татлина, вырастающей из шляпки огромного мухомора.
РГ: Иначе говоря, в одном зале встречаются Брейгель, Татлин и российский концептуализм?
Макаревич: А почему бы и нет? Брейгель в «Вавилонской башне» опирался на библейский сюжет. Речь в нем о том, как была наказана гордыня человеческая. Из-за того, что люди не смогли понять гармонию мира, созданного Богом, они потеряли способность понимать друг друга. Башня Татлина — символ утопии уже начала ХХ века. В ее основе была все та же мечта о рае на земле, желание подкорректировать «неправильное» творение. Кстати, башня Татлина тоже не была построена.
РГ: Так Вы в этой полемике на стороне Татлина или Брейгеля?
Елена Елагина: Так, помнится, в фильме Чапаева спрашивали — дескать, за какой он интернационал — первый или за второй...
Макаревич: Дело не в том, на чьей мы стороне. Просто в 1920-е, когда жил Татлин, предполагалось, что пожар мировой революции очистит мир от скверны. Собственно, революция виделась утопией, которую стыдно было не узнать, несмотря на неузнаваемые, искаженные черты.
А мы-то родом из другой эпохи — из конца брежневских 1970-х. От утопии остались только обветшалые декорации. Среди них мы и жили. И должны были притворяться, что пыльный реквизит в паутине и есть счастливый мир, о котором мечтали в 1920-е. Среди плакатов с нарисованными счастливыми тружениками классическое искусство осталось островком подлинности.
РГ: Поэтому в Вашей работе башня Татлина вырастает из ядовитого мухомора?
Елагина: Ну да.
РГ: И вы надеетесь, что западные зрители легко прочитают эти ассоциации?
Макаревич: Надеемся. Тем более, что куратор Борис Маннер, профессор венской Академии прикладного искусства, которому принадлежит идея показать наши работы в залах музея истории искусств, снабдил подробнейшим комментарием каждый проект.
Кроме того, наши работы отсылают не только к Татлину, но и, например, к Буратино. Европа его знает под именем Пиноккио. Мы везем в Вену проект Homo Lignum, или человек деревянный. Там главный герой — скромный бухгалтер Николай Иванович Борисов, который мечтал стать просто деревом.
РГ: Свои новые работы в Вене показываете?
Макаревич: Специально сделаны цветные фотографии для проекта «Исчезновение». В зале музея есть полотно, изображающее коллекцию живописи XVII века. Два наших фото как бы включаются в этот воображаемый ряд и ... растворяются в пространстве зала.
Для успешного диалога общими должны быть не только темы, но и язык. Язык же современного искусства совсем иной, чем у классики...
Елагина: Да, но язык современного российского искусства тот же, что у современного западного. Это облегчает диалог со зрителем. Он, зритель, и есть тот переводчик, в сознании которого живут сразу несколько контекстов — старинной живописи и современных инсталляций. Другое дело — чтобы эти контексты столкнулись, понадобился проект в музейных залах. Так и состоялась встреча полотен Снайдерса и нашей «Закрытой рыбной выставки», работ раннего немецкого Возрождения и «Лаборатории великого делания»...
РГ: А когда ваши работы впервые были показаны в западном музее?
Макаревич: Ровно 30 лет назад — в1979 году, в Центре Помпиду в Париже. Когда готовилась выставка «Москва-Париж», французский куратор приехал в Россию. Его интересовали художники-нонконформисты, и он посетил в Москве несколько студий. В том числе наших друзей Герловиных. Там ему на глаза попалась моя работа «Изменения». Она его заинтересовала. И он показал ее на выставке в Париже. Тогда в центре Помпиду были представлены три художника: Андрей Абрамов, Иван Чуйков и я. В то время это было неслыханное дело.
Кстати, постер для Венской выставки похож на плакат 1979 года, который украшал стены Музея современного искусства в Париже. Случайность, конечно, но приятная.
РГ: Париж, Вена — это, разумеется, интересно. А в России отклик на свои работы ощущаете?
Елагина: Вокруг последней нашей выставки в галерее XL «Русская идея» разгорелись страсти в интернете. Люди по-разному понимали и оценивали проект, но интерес к нему был большой.
РГ: «Русскую идею» в Вене не будете показывать?
Макаревич: Нет. Она требует совсем другого контекста. Проект в Вене не о том, что нас отделяет от остального мира, а о том, что связывает с ним.
